Предыдущая Следующая

– За лошадьми. В больницу ведь тебя надо, в Озерки. Шутка ли – из ума вышел, припадок заколотил…

– Из ума? – переспросил Устин. – Припадок?

– Варька, переобувай отца‑то! Два тулупа достань… Ага, припадок. Захар поводил глазищами недоверчиво, а ничего, дал… «Поди, говорит, к Курганову, скажи, я велел…»

– Курганов и сам бы… без председателя…

– Мало ли что! – строго произнесла Пистимея. – Варька, какие ты портянки ему вертишь?! Суконные давай.

И тут только Устин заметил, что дочь, присев на корточки, оборачивает ему ноги портянками. Он поглядел на ее густые волосы, рассыпанные по небольшим смуглым плечам, и равнодушно подумал: «А черт с вами. Хоть в больницу, хоть к дьяволу на рога».

Устин молча позволил себя одеть, молча и покорно вышел на улицу вслед за женой. Фрол Курганов, смятый, невыспавшийся, глянул на него:

– Ну, так как же? Если лошадь в оглобли не идет, ее по морде, что ли, хлещут?

Голос Курганова был мягок и ровен. Но все равно Морозов уловил в нем невеселую, горькую насмешку.

– Это… к чему ты?! – Но тут же забыл про свой вопрос, бухнулся в сани.

Рассвет застал их уже за деревней. Холодный густой мрак нехотя рассеивался на горизонте. Потом оттуда, где образовалось светлое пятно, подул ветер и начал разгонять темноту по всему небу, прижимать ее все ниже и ниже к земле. Небо посветлело быстро, а земля все еще была во мраке. Темнота цеплялась за каждый сугроб, за каждый куст, и выдуть ее оттуда было, оказывается, не так уж просто.

Пистимея, завернутая в тулуп, сидела прямо, как кол, прижав вожжи локтем. Лошадь шла крупной, привычной и уверенной рысью, замедляла бег на неудобных поворотах и раскатах, а потом снова без напоминаний переходила на рысь.

Мороз немного сдал, и Устин отвернул воротник. Но едва отвернул, холод начал жечь шею, и щеки, и даже лоб, точно лицо облепили комары. Устин снова поднял воротник и принялся дышать в кислую овчину.

– Ты куда это везешь меня, а? – спросил он.

– В больницу. Куда же еще?

– Смеешься еще, стерва! – закричал Устин, приподнимаясь, – Какой я, к черту, больной?

Пистимея обернулась живо, как молодая, глянула на него ласково:

– Да чего ты, Устинушка, право… Сядь уж, родимый, успокойся.

И он сел. Он сел и пробормотал зачем‑то:

– А пальцы у тебя все равно холодные.

– Так стужа вон какая! Не шутки, – ответила Пистимея.

Но Устин ее уже не слышал. Он сидел и размышлял: что он сейчас сделал – успокоился или… покорился? Успокоился или покорился? И когда он, собственно, начал покоряться ей? Если верно, что не Демид, а следовательно, и не Филька Меньшиков верховодили в те далекие годы, значит, он вместе со всеми покорялся ей всегда, с того самого дня, как впервые увидел. И даже, выходит, раньше – когда носился с Филькиной бандой по Заволжью. Затем, покоряясь ей, стал ее мужем… Стал ее мужем?! Нет уж, тут… она покорилась, вынуждена была покориться… А потом‑то, оказывается, опять он. Ведь по ее воле ловил он по деревням комиссаров да сельсоветчиков. Ну, положим, тут ее воля не шла вразрез с его желаниями.

Предыдущая Следующая