Предыдущая Следующая

Устин крутил головой, ворочался на кровати, закрывался с головой одеялом, но ничего не помогало. Всплывали один за другим перед глазами и пропадали Большаков, Смирнов, Юргин, Фрол, Федор, опять Захар, опять Смирнов, опять Юргин…

Но вот Илюшка Юргин не пропал, не провалился в темноту. Он застыл и превратился опять в Тараса Звягина. Превратился и заговорил, так же скаля зубы:

«Не приелась еще одна и та же похлебка‑то? А то пойдем со мной. У моего знакомого Микиты дочерей полон дом. Девки сговорчивые, выберешь, какая по вкусу…»

И Устин перестал ворочаться, мысли его потекли по прежнему руслу. Он вспомнил ясно, что было это ранней весной 1922 года, когда поплыли дружно снега. Он прокапывал возле крыльца канавку, чтоб отвести прочь талые воды, Серафима развешивала во дворе, щедро залитом солнцем, только что выстиранное белье, Тарас сидел на бричке со снятыми на зиму колесами.

Костю удивило, что Серафима никак не реагировала на слова Звягина, не проявила даже малейшего признака ревности или беспокойства. И он, разбираемый любопытством, спросил однажды:

– Ну, а коль пошел бы с Тарасом я… что тогда бы?

– А что я?.. Значит, Господу так угодно, – смиренно произнесла Серафима.

– Господу?! А может, тебе? – с обидой спросил он. – Может, надоел уж я?

Серафима подняла свои золотистые ресницы, открыла навстречу мужу голубые преданные глаза, И прошептала еле слышно:

– Как же я, раба твоя, могу сердиться или перечить, коль ты захочешь… чего‑нибудь?

Его обиду как рукой сняло. С этого‑то дня и начал он удивляться покорности и преданности своей жены. Это‑то удивление и заставило его вскоре в теплый майский день спросить: «Неужели сделаешь все, что я ни прикажу? А ежели я повелю тебе раздеться донага да пройтись средь бела дня по улице?!»

О том, что Серафима разделась и чуть не вышла на улицу, знал только Демид Меньшиков. Он тоже сидел в избе, в другой комнате, у открытого окна, все слышал и видел, Косте это было, с одной стороны, неприятно, но с другой – и лестно: «Смотри, какая у меня жена, захочу – и веревку из нее совью». И даже спросил у Демида, не сдержавшись: «Видел? То‑то…» Демид, по обычаю, промолчал.

Но когда Серафима отрубила себе топором два пальца на правой руке, Меньшиков, позеленев, схватил Костю за грудки.

– Эт‑то… это еще что за выход с коленцем? – задохнулся от гнева и неожиданности он, Костя Жуков, и, пытаясь вырваться, заорал: – Убери лапы! Пригрели тебя тут, приютили, бродягу…

Предыдущая Следующая