Предыдущая Следующая

– Других‑то на войну берут, а этого жеребца на расплод, что ли, оставили… – зло говорили старики.

– Погодите, может, еще и возьмут…

– Ну как же, жди в Петровки снегу! Откупится, коли что…

Вскоре, однако, Анисим поутих. Правда, в село приезжал по‑прежнему часто, но теперь – все видели – только из‑за поденщицы Меньшиковых Марьи Вороновой. И о чем судачили все зеленодольские бабы, чего никак не могли взять в толк – так это поведение самой Марьи. Раньше, когда Анисим гулял с солдатками, Марья сохла – это тоже все видели – по молодому мельнику. А теперь сторонилась его, не пускала в свой домишко, хотя Анисим простаивал под окнами ночи напролет.

– Дура, вот дура… Счастье ведь само в руки лезет, – неодобрительно качала головой и мать Захара Большакова.

В семнадцатом году, летом, Анисим взял да сжег свою мельницу.

Разно толковали в селе об этом случае. Одни кричали: «Нарочно поджег, сволочь! Ни себе, ни людям чтоб!» Другие говорили: «Это Марья довела его до пределов терпения. Вон, набегала прошлогод ребенка где то… Шатров и сдурел…» Третьи считали: Анисим сделал это по пьянке, когда дурь в голове свистела.

Что было всего ближе к истине – неизвестно. Но в тот год Шатров действительно снова сорвался с зарубки, не просыхал от пьянства, хороводился с кулачьем, с тем же Филькой Меньшиковым. В эту же компанию затесался тогда гуляка‑голодранец Антип Никулин, а затем подпарился семнадцатилетний Фролка Курганов.

– Один ведь ты, сынок, на свете, один как перст, – сказал однажды Меньшиков Фролке. – Твоя мать‑покойница просила меня поглядеть за тобой. Так что приваливайся под мое крыло. Пропасть не дадим. Накормим, напоим, Анисим баб любить научит… Эх!

Где было устоять Фролу!

Мир в семнадцатом году плескался, шумел, гудел, раскалывался пополам, а четверым собутыльникам на все это было наплевать. Они устраивали дикие попойки то у одной вдовы или солдатки, то у другой или вваливались всем снопом в дом Меньшиковых, часто били там зеркала, окна, распарывали иногда зачем‑то перины или подушки, обсыпали себя с головы до ног перьями, орали на всю деревню песни. Из всей их компании о совершившейся революции знал вроде только один Антипка Никулин, у которого открылся вдруг ораторский талант. Насосавшись до посинения вонючего самогону, он, шмыгая носом, начинал рассуждать о собственной значительности:

– Не‑ет, революция – это вам не девки‑мальчики. Раньше я что был? По праздникам выпить не на што было. А ныноче – иначе. Ныноче я и по будням пьян. Ты вот, Филька (раньше Антип старшего Меньшикова называл «Филипп Авдеич»), ты вот, говорю, угощаешь меня, по отчеству… по отчеству!.. величаешь: «Не угодно ли хлобыстнуть, Антип Минеич?» Угодно Антипу Минеичу. И Фролке угодно. А, Фролка?

Предыдущая Следующая