Предыдущая Главная

     Когда он вернулся и посвистал, за ним из двери кабинета выскочил  пес

странного качества. Пятнами он был лыс, пятнами на  нем  отрастала  шерсть

вышел он, как ученый циркач, на  задних  лапах,  потом  опустился  на  все

четыре и осмотрелся. Гробовое  молчание  застыло  в  приемной,  как  желе.

Кошмарного вида пес с багровым шрамом на лбу вновь поднялся на задние лапы

и, улыбнувшись, сел в кресло.

     Второй  милиционер  вдруг  перекрестился   размашистым   крестом   и,

отступив, сразу отдавил Зине обе ноги.

     Человек в черном, не закрывая рта, выговорил такое:

     - Как же, позвольте?.. Он служил в очистке...

     - Я его туда не назначал, - ответил Филипп Филиппович, - ему господин

Швондер дал рекомендацию, если я не ошибаюсь.

     - Я ничего не понимаю, -  растерянно  сказал  черный  и  обратился  к

первому милиционеру. - Это он?

     - Он, - беззвучно ответил милицейский. - Форменно он.

     - Он самый, - послышался  голос  Федора,  -  только,  сволочь,  опять

оброс.

     - Он же говорил... Кхе... Кхе...

     - И сейчас еще говорит, но  только  все  меньше  и  меньше,  так  что

пользуйтесь случаем, а то он скоро совсем умолкнет.

     - Но почему же? - тихо осведомился черный человек.

     Филипп Филиппович пожал плечами.

     - Наука еще  не  знает  способов  обращать  зверей  в  людей.  Вот  я

попробовал да только неудачно, как видите. Поговорил и начал обращаться  в

первобытное состояние. Атавизм.

     - Неприличными словами не выражаться, - вдруг гаркнул пес с кресла  и

встал.

     Черный человек внезапно побледнел, уронил портфель и стал  падать  на

бок милицейский подхватил его сбоку, а Федор сзади. Произошла суматоха и в

ней отчетливей всего были слышны три фразы:

     Филипп Филипповича:

     - Валерьянки. Это обморок.

     Доктора Борменталя:

     - Швондера я собственноручно сброшу  с  лестницы,  если  он  еще  раз

появится в квартире профессора Преображенского.

     И Швондера:

     - Прошу занести эти слова в протокол.

 

 

     Серые гармонии труб играли. Шторы скрыли густую пречистенскую ночь  с

ее одинокой звездою. Высшее существо, важный песий благотворитель сидел  в

кресле, а пес Шарик, привалившись, лежал на ковре у  кожаного  дивана.  От

мартовского тумана пес по утрам страдал головными болями,  которые  мучили

его кольцом по головному шву. Но от тепла к вечеру они проходили. И сейчас

легчало, легчало, и мысли в голове у пса текли складные и теплые.

     "Так свезло мне,  так  свезло,  -  думал  он,  задремывая,  -  просто

неописуемо свезло. Утвердился я в этой квартире.  Окончательно  уверен  я,

что в моем происхождении нечисто. Тут не без водолаза. Потаскуха была  моя

бабушка, царство ей небесное, старушке. Правда,  голову  всю  исполосовали

зачем-то, но это до свадьбы заживет. Нам на это нечего смотреть".

 

 

     В отделении глухо  позвякивали  склянки.  Тяпнутый  убирал  в  шкафах

смотровой.

     Седой же волшебник сидел и напевал:

     - "К берегам священным Нила..."

     Пес видел страшные дела. Руки в скользких  перчатках  важный  человек

погружал в сосуд, доставал мозги,  -  упорный  человек,  настойчивый,  все

чего-то добивался, резал, рассматривал, щурился и пел:

     - "К берегам священным Нила..."