Предыдущая Следующая

переливалось.

     Вечером потухала каменная пасть, в окне кухни  над  белой  половинной

занавесочкой стояла густая и важная пречистенская ночь с одинокой звездой.

В кухне было сыро на полу, кастрюли сияли таинственно и тускло,  на  столе

лежала пожарная фуражка. Шарик лежал на теплой плите, как лев  на  воротах

и, задрав от любопытства одно ухо, глядел, как черноусый  и  взволнованный

человек в широком кожаном поясе за полуприкрытой дверью в комнате  Зины  и

Дарьи Петровны обнимал Дарью Петровну. Лицо у той горело мукой и  страстью

все, кроме мертвенного напудренного носа. Щель света  лежала  на  портрете

черноусого и пасхальный розан свисал с него.

     - Как демон  пристал,  -  бормотала  в  полумраке  Дарья  Петровна  -

отстань! Зина сейчас придет. Что ты, чисто тебя тоже омолодили?

     - Нам это ни к чему, - плохо владея собой и хрипло отвечал черноусый.

- До чего вы огненная!

     Вечерами пречистенская звезда скрывалась за тяжкими шторами и, если в

Большом  театре  не  было  "Аиды"  и  не  было  заседания   Всероссийского

хирургического общества, божество помещалось в кабинете в глубоком кресле.

Огней под потолком не было. Горела только одна  зеленая  лампа  на  столе.

Шарик лежал на ковре в тени и, не отрываясь, глядел  на  ужасные  дела.  В

отвратительной  едкой  и  мутной  жиже   в   стеклянных   сосудах   лежали

человеческие мозги. Руки божества, обнаженные  по  локоть,  были  в  рыжих

резиновых перчатках, и скользкие  тупые  пальцы  копошились  в  извилинах.

Временами божество вооружалось маленьким  сверкающим  ножиком  и  тихонько

резало желтые упругие мозги.

     - "К берегам священным Нила", - тихонько напевало божество, закусывая

губы и вспоминая золотую внутренность Большого театра.

     Трубы  в  этот  час  нагревались  до  высшей  точки.  Тепло  от   них

поднималось к потолку, оттуда расходилось по всей комнате, в песьей  шкуре

оживала последняя, еще не вычесанная самим Филиппом Филипповичем,  но  уже

обреченная блоха. Ковры глушили звуки в квартире. А потом  далеко  звенела

входная дверь.

     Зинка в кинематограф пошла, - думал пес, -  а  как  придет,  ужинать,

стало быть, будем. Сегодня, надо полагать, - телячьи отбивные!

 

 

     В  этот  ужасный  день  еще  утром  Шарика   кольнуло   предчувствие.

Вследствие этого он вдруг заскулил и утренний завтрак - полчашки овсянки и

вчерашнюю баранью косточку - съел без всякого аппетита. Он скучно прошелся

в приемную и легонько подвыл там на собственное отражение. Но  днем  после

Предыдущая Следующая