Предыдущая Следующая

На это Серафима уже не ответила и принялась молиться, чтобы не потерять времени. Демид, словно в каком‑то замешательстве, потоптался и промолвил насмешливо:

– Пошли, Костя! Ее задача – молиться, а наша – дело делать.

Это Косте уже не понравилось.

По отдельным словам, по поведению Демида и Серафимы он понял, вернее – стал догадываться, что их спасение теперь целиком зависит от жены, а Меньшиков еще издевается.

– Ты не смейся все‑таки… – Костя хотел добавить «гад». Но сдержался и только повторил: – Ты, Демид, не издевайся, раз уж…

– Ладно, ладно, – совсем мирно ответил Меньшиков. – Наша задача с тобой – продержаться завтра до вечера.

И впервые за все время вдруг мелькнула у него, Кости, тогда мысль: а что, если верховодит тут не Демид, а его собственная жена, Серафима?!

Мысль эта была настолько оглушительной, что у него потемнело в глазах, он невольно согнулся и сел на землю, проговорив вслух:

– Нет, нет… Не может того быть!! Не может…

– Чего, чего ты?! – подбежал к нему Демид, затормошил.

– Так я… Нога вот… подвернулась, погляди, не сломал?

Он поднялся с помощью Демида, сделав шаг, другой.

– Нет… ничего вроде.

В ушах покалывало, в голову с горячим звоном билась кровь: «Вдруг и я „не ходок“…»

… Ушли они из деревни после того, как, по выражению Демида, «замели хвост».

Последнюю ночь Костя пролежал тогда, не сомкнув глаз, на Козьей тропе. Впрочем, ночь прошла тихо, без единого выстрела. Утром, как велел Демид, пошел в деревню, снова оставив за себя Парфена Сажина.

На ступеньках крыльца сидел Казаков. Демид перематывал Гавриле голову чистой тряпкой. Казаков сильно осунулся за одну ночь, постарел. Лицо его обливалось потом, борода спуталась.

Улица деревни, залитая утренним, жидковатым еще солнцем, была пустынной, все дома плотно закрыты ставнями. Почерневшие от времени доски ставен были почему‑то крест‑накрест зачеркнуты белыми известковыми полосами.

Ночью высыпала обильная тяжелая роса. Она разноцветной изморозью лежала еще на жухлой траве, на желтых листьях деревьев, на тесовых крышах. Крыши быстро просыхали, струился над ними парок, и казалось, дома занимаются огнем где‑то изнутри и вот‑вот из‑под крыши саданет пламя.

Из многих домов неслись заунывные звуки – не то плач, не то пение.

Из одного дома вышла женщина в черном, с большой иконой в руках, перешла через дорогу, скрылась в другом. На груди и спине у нее были нарисованы такие же белые кресты, как на ставнях.

Предыдущая Следующая