Предыдущая Следующая

– Я говорю про лампочку… Качается.

– А‑а… Это солдаты с командирской невестой играют…

– Какая невеста? Какие солдаты?

– Известно, какие сейчас солдаты. Германские. Пей, что ли…

Федор невольно приподнялся на локте. Красновато‑желтый туман снова растекся перед глазами, но тут же начал медленно рассеиваться.

– Где… это я? – прохрипел он.

– Не вернулась, значит, память… Там, куда пришел. В Усть‑Каменке.

– Ты почему… тут?

– Где ж мне быть? Старостой тут работаю, сынок.

Несмотря на страшную боль в затылке и в левой ноге, Федор приподнялся на кровати. Отец, сидевший перед ним на табурете со стаканом в руке, закачался из стороны в сторону, как маятник. Сперва он качался сильно, потом все тише и тише.

– Старостой? Ты? – спросил Федор, не слыша своего голоса. Потом запрокинул голову, посмотрел на потолок.

Лампочка все качалась и качалась.

– Ага, я, – сказал Устин, по‑прежнему смеясь одними глазами, – Фомичев я теперь, Сидор Фомичев. Может, слышал?

Федор покачнулся, протянул к отцу обе руки.

Устин тоже подался к сыну, протягивая стакан с водой. Но Федору нужна была не вода. Он, падая с кровати, судорожно впился пальцами в обметанную черной щетиной, красную и потную отцовскую шею, свалил его на пол и сам рухнул сверху.

Федор был уже без сознания. Но сведенные судорогой пальцы словно окостенели, и Устин в самом деле чуть не задохнулся. С трудом он разжал руки сына, сбросил с себя его тяжелое, обмякшее тело, тяжело дыша, покрутил шеей, словно не веря еще, что выдернул ее из смертельных тисков.

– Ах, ще…нок ты! Щенок!! – прохрипел он дважды. Сел на табурет, отдышался немного.

– Ну, погоди у меня!

Нагнулся, поднял Федора и швырнул его на кровать.

… Когда Федор очнулся вторично, в подвале было темно. Стояла полнейшая, глухая тишина. Только у противоположной стены кто‑то ровно и глубоко дышал.

День был или ночь – не понять.

Но вот завозился тот, кто дышал у противоположной стены на кровати, встал, прошлепал босыми ногами по деревянному полу.

Вспыхнула лампочка. Федор увидел отца. Устин был в нижнем белье. Его ноги, обтянутые желтыми, нерусскими подштанниками, были толстыми и какими‑то корявыми, как бревна.

– Очухался? – спросил Устин, кинув взгляд на сына. – Стервец ты эдакий…

Устин долго одевался, звеня ременными пряжками.

– Жрать захочешь – вон, на стуле. Дотянешься, поди, коль… – И потер ладонью шею, на этот раз чисто выбритую. – Ногу я тебе перевязал. Не трожь ее шибко.

Предыдущая Следующая