Предыдущая Следующая

– Ладно, снимайте… – И ушла.

Озабоченно крякнул Устин и произнес:

– Ничего. Крепка береза, да на ось не годится – железо ставят. А на колесах служит.

Ни слова не добавил больше Устин. Но всем и так стало ясно: не прислушались, мол, в прошлом году к моим словам…

Вместо Меньшиковой поставили, как снова предложил Морозов, Егора Кузьмина.

Когда все разошлись, Захар потушил лампу, но из‑за стола не встал, долго сидел в темноте. Вдруг из угла послышалось:

– Ну что, Захар? Расскажи‑ка вслух о своих думах.

Это говорил Колесников.

– Напугал, черт косматый! Я думал – ты ушел.

Филимон подошел к столу, зажег лампу – электричества тогда не было еще. Пока зажигал, тень от его всклокоченной головы, заросшей крепкими, как проволока, волосами, торопливо металась по стене. Потом кинул на председателя свой мягкий, немного с грустным прищуром взгляд:

– Ну? Вижу ведь – точит что‑то внутри. А от думы да угрюма первое лекарство – дележ пополам.

– Скажи‑ка, что ты о Морозове думаешь? – спросил Большаков.

– Об Устине? Да что о нем думать? Не девка…

Колесников молча вернулся на свое место, в угол. Свет от лампы на столе резал глаза. Захар почти не видел Филимона и переставил лампу на другой конец стола.

– Понимаешь, Филимон… Не кажется тебе: есть в Морозове что‑то такое… чего не видим мы…

– Так и в Курганове Фроле есть, – проговорил Филимон. – Тот вообще… глаза от людей воротит. Везти везет, а голову всю жизнь набок, как пристяжная. Черт его разберет почему! С чудинкой человек…

– Да‑а, – шевельнулся Захар, – у каждого из нас своя чудинка. Иначе тихая жизнь была бы, как стоячее болото. Только когда непонятно, что за чудинка, отчего она, – беспокойно как‑то.

– А у Фрола отчего, знаешь? А ведь незаметно, чтоб сильно беспокоился.

– Ну‑у… Фрол что? Если, допустим, оступишься где, Фрол ничего, может, и не скажет вслух, только ухмыльнется злорадно. Отворотит морду и еще раз усмехнется. Все на виду. И, кроме того, привык я к этому… – Захар помолчал и продолжал: – Он всю жизнь надо мной ухмыляется. Что ж, видно, не переваривает меня… А Устин обязательно посочувствует, поможет в беде. А про себя… про себя он тоже не ухмыльнется ли? Вот… Понял?

И Захар облегченно вздохнул, точно высказал наконец ту мысль, которая маячила, маячила где‑то глубоко, беспокоила его уже не один год.

– Вот что я хотел сказать, – снова проговорил Захар уже просто и отчетливо. – Вот и сегодня, к примеру… Не показалось тебе, что Устин говорил одно, а сам сидел и думал: «Ага, доруководились, слава Богу, с вашей Натальей…»? А? Не уловил?

Предыдущая Следующая