Предыдущая Следующая
Глава 11
Смирнов работал в районе всего второй год. До этого он
служил в армии. Отечественную войну начал зеленым лейтенантом – только‑только
вышел из пехотного училища, – кончил полковником, командиром полка,
кавалером чуть ли не всех орденов Советского Союза.
Когда смолкли последние залпы последней войны, Петру
Ивановичу далеко не было еще и тридцати.
– Ну и башка у тебя! – говорили офицеры при каждом
новом назначении Смирнова или при новом награждении орденом. – Наполеон –
и только!
Возле исклеванных пулями серых колонн рейхстага кто‑то
из друзей обнял его и прогудел в уши:
– Еще полгода повоевать – в генералы бы вышел, дьявол.
Но по тем гудящим огнем, хлещущим кровью годам его награды и
его военная карьера не были чем‑то необычным. Однако он не думал о
наградах, не придавал им значения.
А однажды, когда женщина‑хирург из медсанбата,
собираясь ампутировать изрешеченную правую руку Смирнова, сказала, вероятно,
чтобы поднять его дух: «Поздравляю, майор. Из штаба сообщили, что вас
представили к награждению орденом…» – он, пересиливая боль, заорал, не дав ей
кончить:
– Катитесь вы со своим орденом! На черта мне орден?!
Мне рука нужна! Вы мне руку спасите! Вы меня рукой наградите! – И, каким‑то
чудом приподняв висевшую, как плеть, перебитую руку, сжал ее в кулак. –
Мне этой рукой стрелять надо… врага душить… вот так, как Полинку Одинцову… мою
Полинку… невесту мою, задушили, как отца и мать… здесь, в этой деревне…
И потерял сознание.
Женщина‑хирург, теперешняя жена Петра Ивановича,
проговорила, придя в себя от изумления: «Если не спасу ему руку – лучше
застрелиться». – «Вера Михайловна, это невозможно, – сказал один из
врачей. – Это ведь не рука уже, мертвая конечность. Она держится только на
лоскутах кожи… Единственное разумное – ампутация». – «А вы видели когда‑нибудь,
что мертвая рука поднимается, как живая, сжимается в кулак?» – «Видел, и вы
видели… Это предсмертная судорога…» – «Да, если человек умирает… А он только
потерял сознание. Готовьте к операции…»
Операция продолжалась около четырех часов. Потом Вера
Михайловна вышла из палатки, пошла между пепелищ, из которых торчали одни трубы
– все, что осталось от деревни Усть‑Каменки, сожженной немцами при
отступлении. Уцелевшие жители рассказали ей, что майор Смирнов родом из этой
деревни, что немцы расстреляли отца и мать Смирнова.
– Он, Петруха‑то, единственный у них сын, –
говорил Вере Михайловне желтый от голода старик со спутанной, свалявшейся в
клочья бородой. Говорил, стоя посреди бывшей деревенской, вероятно уютной и
тенистой когда‑то, улицы, опершись о костыль, медленно, часто
останавливаясь и глубоко дыша, будто поднимался на высокую гору, – Когда
приходили от него письма, всей деревней их читали: лейтенант, дескать, Петюха
ротой командует… Родителям писал он часто, а чаще ей, Полинке. Светлая была
девушка. Получит письмо, идет в холмы – эвон какие они у нас высокие да
гладкие. Лесов‑то у нас нет, одни холмы. Уйдет и поет… И все знают –
письмо, значит, получила. Тянемся мы все, как телята, к смирновской хате. Ждем,
когда напоется Полюшка. Спустится она с холмов – читает от слова до слова. И
про любовь там, и про войну – все, говорю, от слова до слова читает… И плачет.
Вишь ты, какое оно дело, – то пела, а теперь плачет. Светлая была… Петюха‑то
хотел после окончания военной школы свадьбу справить. Да не успел приехать даже
после обучения. Вместо свадьбы – на фронт. Да‑а… А потом немец к нам
пришел, не стало писем. Староста объявился у нас, чернявый такой живоглот, не
из наших. И где такой хоронился до сей поры? В тюрьме, однако, держали таких.
Все посмеивался, черными молниями пошпаривал людей. Натерпелись от него – не
дай Бог. Полинка уже не пела боле. А он, староста, узнал откуда‑то про ее
песни, посадил однажды под замок. Ровно неделю голодом морил. Потом выпустил на
людную улицу, говорит: «Москву взяли германские войска. Пой песню для сего
случая, булку хлеба дам». Она и запела…
Предыдущая Следующая